Отказываясь от 'физического доминирования' в социуме, пришлось  найти ему, близкую  психотипу Ловца, не менее мощную альтернативу.  Жить, замкнувшись в себе, несмотря на стремление к уединению, 'аутичный' Ловец не мог, поэтому еще в раннем детстве, он инстинктивно стал создавать свой особый мир, сначала духовный, а позднее и материальный, оказавшийся слишком не похожим на окружавший его. Те первые решения были неосознанными, но поступки воплощались в реальность. Сотни прочитанных книг сформировали его внутренние представления о той Вселенной, в которой он хотел бы и мог жить. Герои любимых книг и сами книги стали для Ловца живыми существами, лучшими друзьями. Он не боялся давать читать избранные книги своей Библиотеки знакомым, делал это с удовольствием и глубоким умыслом,  фанатично и многократно восстанавливая неизбежные утраты 'друзей'.  Не раз Ловец наблюдал, как менялись, пусть и не координально, в лучшую сторону, некоторые его знакомые, прочитав избранное из книг Ефремова, Марка Твена, Стругацких, Шарля де Костера, Лемма и Шекли, Валентина Иванова, а позднее Пикуля, Суворова и многих других авторов. Еще важнее, что такое предварительное знакомство с людьми через книги (Ловец, например, первый раз, попав как гость в чью-то квартиру, всегда сначала шел к книжному шкафу хозяина...) было для Ловца МАНИФЕСТАЦИЕЙ своего Я. Читая книги из библиотеки Ловца, его Знакомый неосознанно получал скрытую информацию о его духовном мире, о том, чего можно ждать хорошего или нежелательного от него в общении.  Близкие люди не всегда понимали Ловца. Зачем держать на полках столько, ни раз прочитанных, книг? К чему такие траты денег? И только Ловец знал, какую радость и поддержку в трудную минуту можно почувствовать, нежно прикоснувшись к корешку, соответствующей моменту, книги, только взяв ее в руки. Это было, словно, братское рукопожатие Старших, дарующее новые душевные и физические силы в борьбе с трудностями. Не обязательно заглядывать внутрь и перечитывать ее -  Ловцу достаточно провести рукой по переплету, 'вспомнить' и тогда, только ему понятная, улыбка сменяла на лице мрачные черты.

    Почему-то, с детства, Ловец отдавал предпочтение историческим романам, например, Эберса о древнем Египте, об античной Греции, Римской Империи и Средних Веках (глупость, конечно, но астролог высчитал, что предыдущая 'реинкарнация' Ловца была в 8 веке нашей эры - времена Ротбальда Старшего). Он зачитывался трилогией болгарина Иванова о первобытных людях и книгами Жозефа Рони.

   Ловец-первоклассник жадно вчитывался  в античные Утопии и Утопии эпохи Возрождения.  Странно, но это так гармонично и естественно ложилось в сознание Ловца, словно он уже когда-то все это, от части, переживал или знал, и, вот теперь, снова с удовлетворением переживает и 'вспоминает'. Ловец обладал странной способностью 'читать' - в какой-то момент он переставал видеть слова и начинал видеть : образы и события. Невероятно, но он при этом детально видел то, чего не было даже описано в тексте и чего, в силу юного возраста, еще не мог знать: окружающую героев природу, интерьеры, атрибуты быта и одежды, запахи и звуки - то, что делало литературные события 'псевдореальностью'.  Насколько все это соответствовало 'исторической реальности', Ловец понял через несколько лет, когда получил доступ к альбомам с фотографиями музейных экспонатов и научным трудам историков.  Он почти стопроцентно, сходу, определял, к какому периоду истории принадлежат предметы - где 'минойские', где античные греческие или римские античные, норманнские, персидские и ассирийские, средневековые и прочие. Это касалось одежды и архитектуры, формы письма, абстрактных предметов культуры. Это же 'чутье' рано подарило ему, не являвшемуся лингвистом или филологом, возможность по 'напеву' узнавать принадлежность 'языка' той или иной нации, или к какой группе языков принадлежит Речь говорящего человека.

    Странное ощущение возникало у Ловца, когда он слушал окружающих людей - он не всегда воспринимал их слова, смыслы их слов не стыковались со смыслами тех же слов, узнанных Ловцом. Последние два года в школе он учился в физико-математическом классе, и здесь тоже часто возникало невосприятие информации. Он не был глуп, а, если надо, то мог бы просто заучить требуемые знания, методики и формулы, но вокруг информации, бывало, часто и явно проступала ПУСТОТА и НЕДОСКАЗАННОСТЬ, поданная информация казалось БЕСПОЛЕЗНОЙ для него.  Решить сотню двойных или тройных интегралов за полчаса сие позволяло, однако, Ловец предпочитал ПОНИМАТЬ ЦЕЛЬ методики, ОВЛАДЕВАТЬ СУТЬЮ и ПЕРВОИСТОЧНИКОМ ЗНАНИЯ.  Он получал особое удовольствие, когда обнаруживал, что, даже забыв, иногда, большой массив информации, может теперь сам,  в любое время, вывести формулу или теорему.  Слово само помогало ему, так же как и само оказывалось причиной проблем. Оно же формировало и человеческую индивидуальность, как понял Ловец, могло изменить его.

   Ловец был самодостаточен, но необходимость в изменении 'среды' стала его неосознанной целью. К сожалению, не 'Слово' смогло стать первым воспринятым посылом Ловца для окружающих его людей, а яркое и стремительное, броское 'Тело' и 'Сила', 'Внешность', лишь дополненная 'Поведением'. Такая странность, в достижении взаимопонимания, иногда, доводила Ловца до ослепления Яростью. Его собственное, устремленное в будущее, мышление, схожее в чем-то с 'Ба' египтян, никак не стыковалось с общепринятым. Ловец всегда стремился предвидеть последствия своих и чужих действий до максимально отдаленного момента времени. Он никак не мог понять, зачем нужно 'отрубить себе руку', чтобы затем только осознать свою безвозвратную ошибку и боль? Его поражало, что часто люди, ради сиюминутной выгоды, продолжали развивать события с заведомо трагическим, по его мнению,  и ВРЕДНЫМ ДЛЯ ВСЕХ 'финалом', даже если он пытался это растолковать предельно доходчиво. Не раз Ловец ловил себя на том факте, что неосознанно и многократно анализирует уже давно прошедшие события, в поисках иных вариантов развития 'сценариев', способов контроля подобных ситуаций или предотвращения их. Сие доходило до жесточайшего 'самоедства' и опасного 'самокопания'. В самой радужной ситуации Ловец мог внезапно с острой душевной болью и мукой вспомнить, словно пронзенный молнией, какое-то старое событие, свой давний поступок, скрытно в подсознании мучивший его своей неизбывностью и невозможностью более исправить его последстия. Наверное, это и заставляло Ловца чаще быть в своих проявлениях 'инертным', внешне малоактивным  и не таким 'ярким' и 'впечатляющим', как его сверстники. Выбор безвредных и безопасных поступков, альтруистических моделей поведения, по большей мере, бывает  'не богатый', а альтруистические действия выглядят 'невзрачными'.